Родиться в Вифлееме [СИ] - Дмитрий Виконтов

Размазывая слезы по щекам, поскуливая от ужаса, адъютант бросился опрометью из кабинета, спотыкаясь на каждом шагу, шатаясь, точно пьяный. Бабай заблаговременно посторонившийся, пропустил его в коридор. Посмотрел на прячущую оружие напарницу.

— Думаешь, не вспомнит?

Вместо ответа Жанна обозначила краешком губ жесткую, злую усмешку.

— Вы о чем?! — Джеймс последние минуты опирался спиной о стену кабинета, чувствуя себя совсем больным. В том, что Бабай мог внушить любому человеку панический ужас, его убеждать не требовалось, но то, что красивая, изящная рыжеволосая девушка может оказаться не менее страшной… — О чем не вспомнит?

Вместо ответа Жанна подняла указательный палец, призывая к тишине, прислушалась. Из коридора вдруг донесся пронзительный вопль, мгновенно оборвавшийся. «Черт! Та дыра…» — сообразил Джеймс.

— Не вспомнил, — удовлетворенно подытожила Жанна. Схватила первую попавшуюся на глаза тряпку, аккуратно вытащила из лежащей на полу кобуры «Шершень». Вышла в коридор и Джеймс услышал снова прерывистое гудение, будто кто-то раз за разом быстро касался натянутой, толстой струны; хлопков выстрелов на этот раз не было — Жанна стреляла в дозвуковом режиме. Вернувшись в кабинет, она швырнула оружие около кобуры, а тряпку скомкала и спрятала в карман брюк.

— Я пойду проинформирую местных! — невозмутимости Шонта можно было позавидовать. — Надо составить рапорт: адъютант застрелил своего шефа. Причем не простого майора, а целого безопасника.

— Именно, — поддакнула Жанна. — Рехнулся из-за кошмара бомбардировки. Или у него счеты были с майором. Или еще что… Мы пришли слишком поздно, услышали выстрелы, пытались задержать. Но этот гад дрался как безумный, вырвался, бросился бежать… Подполковник Шонт выстрелил вслед, тот запаниковал и свалился. Вот, только оружие удалось выбить… и кобуру случайно сорвали.

Шонт кивнул.

— Годится. Заканчивай тут, потом идите наверх. Я улажу детали.

Когда шаги Бабая затихли в коридоре, Джеймс все еще не мог прийти в себя. Юноша смотрел себе под ноги, чувствуя пристальный взгляд Жанны.

Узкая, теплая ладонь легла ему на плечо.

— С ними нельзя иначе, Джеймс, — очень тихо, неожиданно мягко сказала девушка. — Они отвернутся — стреляй в спину. Улыбнутся тебе — стреляй в лицо. Протянут руку — ломай ее. Попробуют повысить голос — вбивай каждое слово им в глотку. Нельзя давать им волю, нельзя показывать слабину, нельзя позволять вцепиться в тебя. Иначе однажды ты будешь дышать, говорить, смеяться только тогда, когда они позволят тебе. У них есть только один союзник — наш страх, наша жажда защитить себя, своих близких. Без нашего страха они — ничто. Пыль на ветру. Они не правят в Конфедерации. И умираем мы там не для того, чтобы они стали над нами.

Джеймс не знал, что сказать. Все случилось так неожиданно, так быстро — и так спокойно, уверенно говорила с ним молодая женщина. Джеймс чувствовал, что она не пытается его в чем-либо убедить, навязать свою волю, свое видение произошедшего. Она хочет, чтобы он понял, понял сам, без принуждения, без давления с ее стороны. Это так сильно контрастировало с источавшей ледяную ярость фурией, сломавшей, исковеркавшей волю ни в чем, по сути, не виноватого парня, и бестрепетно пославшей его на смерть.

Жанна отпустила его плечо, мимолетом задела щеку густыми, пышными рыжими локонами; Джеймс снова ощутил легкий запах фиалок, от которого его бросило в жар.

Она отошла к столу.

— И Джеймс, Пилигрим — бесплатный совет, — глухо заговорила она. — Не рекомендую в присутствие Джона заводить разговоры о СБК. Поверьте, не стоит.

Секунды торопливо бежали, пока Джеймс и серигуанин обдумывали слова девушки. Ни тот, ни другой не рискнули ничего спрашивать.

— Что нам теперь делать? — когда неловкая тишина стала невыносимой, спросил Джеймс.

— То, что слышали. Если есть вещи — собирайте. Мы летим на «Гетман Хмельницкий».

Далеко за полночь. Никак не могу заснуть.

Второй день. Второй день, как мы улетели с Мариты. Разворошенный муравейник… или дымящийся остов — вот что осталось за спиной.

Подсчитали жертвы. Я не могу до сих пор поверить, что это правда. Триста тысяч на «Альфе-1». Двадцать пять тысяч на «Альфе-2». Две тысячи на верфях. Взорванная Центральная, «Белокурая фея», «арки», космолеты. Просто не верю, что так могло случиться. Как эти сволочи все провернули? Куда смотрели военные? Почему, кто виноват, что погиб Волчонок? Вильям? Маркос?

Мы полтора дня сидели там, разбирались, объясняли, отчитывались. Вот уже второй день прыгаем из системы в систему. Живу как во сне: как автомат делаю, что мне говорят, сижу, где скажут. Жанна и Бабай занят своими делами, нас с Пилигримом почти не трогают. Сегодня утром сказали, что у «Гетмана Хмельницкого» будем двадцать восьмого числа.

Про Бергера и… как же его звали… Я не знаю, что думать. Жанна права. Прав Бабай. Но есть еще что-то. Что-то связанное с Бабаем. Что-то связанное с Толлем и СБК. Что-то связанное со мной и Пилигримом. Что-то, что осталось незамеченным, показалось краешком — и исчезло. Как будто в темной комнате я на ощупь пробую опознать предмет, никогда раньше не виденный, не представляя даже, чем он может быть.

Мне страшно. Я не знаю, почему.

Мне просто страшно.

И я не могу заснуть.

Интерлюдия. Тьма теней (начало)

Человек полз по ребристому, холодному металлу палубы. Кровь текла из многочисленных порезов на груди, руках, спине, оставляя широкий, извилистый алый след за ним. Судорожные хрипы умирающего, из последних сил рвущегося к мостику некогда грозного корабля, к своему креслу, пульту, к последнему шансу сделать неизбежную — и скорую — смерть не бессмысленной.

Он знал, что не успеет. Не дотянет. Всего сорок-пятьдесят метров отделяли кабину подъемника, откуда он десятью минутами ранее выпал, крича от боли в переломанных, раздавленных ребрах, — и заветную дверь на мостик. Так мало — и так далеко для доживающего считанные минуты калеки с перебитым позвоночником, теряющего с каждой каплей крови последние силы, волочащего непослушное тело, наполненный адской болью.

Он знал, что не успеет — и все равно сантиметр за сантиметром полз, переставляя немеющие руки, подтягивая себя вперед, с каждым рывком хрипя от невыносимой боли. Он должен доползти! Должен предупредить командора!

Световые панели по углам под потолком коридора мигали, то почти затухая, то разгораясь до режущей глаза белизны. Тяжелый, прерывистый металлический гул несся отовсюду, что-то трещало, ухало, скрипело и визжало — человек буквально каждой клеткой истерзанного тела ощущал затухающие судороги корабля. «Молох» умирал вместе с тем, кто так долго был его капитаном — и вместе с капитаном пытался из последних сил протянуть еще немного. Еще немного! Еще чуть-чуть!

В переплетающиеся в коридоре звуки отчаянной борьбы за лишние минуты жизни корабля и человека вторгся резкий, сухой стук: клац, клац, клац. И, несмотря на то, что капитан «Молоха» еще секунду назад за собственными натужными, булькающими вздохами-выдохами едва различал агонию «арки», неторопливые, преисполненные уверенности шаги позади он услышал. Во многом потому, что подсознательно ждал их с того мига, как выпал из кабины подъемника. Шаги того, кто принес гибель всему экипажу «Молоха», кто превратил красивый, стремительный корабль в пустую, мертвую оболочку, наполненную мертвецами. Кто непостижимым образом появился здесь и беспощадным, неумолимым ураганом снес всех, кто оказался у него на пути.

Капитан перевернулся на спину, подавив мучительный вопль — ему казалось, что сломанные ребра рвут все в груди, вновь и вновь пронзая легкие. Бесполезный «Шершень» выскользнул из кобуры: человек, совсем недавно видевший, как нечто прошло через ураганный огонь десяти «Вихрей», неторопливо и безразлично вынырнув из клокочущего плазменного ада, уже не верил, что оружие хоть чем-то поможет. Но просто лечь и умереть было выше его сил. Не тому его учили, и не тому он учил других.

«Не отступать и не сдаваться!» — этим жил Космофлот Конфедерации, этим напутствовали уходящих в рейд или встречающих атаку врага. Идеал, конечно, — жизнь любила то и дело проверять его на прочность, но сегодня как раз пришло время для идеалов.

Больше ни для чего времени не оставалось.

Рейкер грохнул, раз, другой, выплевывая «шипы». Капитану «Молоха» казалось, что бездушное оружие стремится поскорее опустошить обойму, выпустить все заряды в черную фигуру, смазанную, нечеткую, как будто окруженную вихрем черной пыли. Свет на центральной палубе АРК «Молох» продолжал мерцать, наполнив все вокруг пляской теней, но даже в моменты, когда молочно-белые пластины по обе стороны коридора в очередной раз ослепительно вспыхивали, сгустившаяся вокруг фигуры вуаль сумрака не отступала, а наоборот становилась еще гуще и чернее. Шедшее по палубе «Молоха» казалось проломом в мироздании, изъяном в окружавшей умирающего человека реальности.